Беренгельд сидел на стуле за грубо сколоченным столом и писал своему управляющему. Приблизившись, Марианина прочла письмо. Туллиус приказывал управляющему сделать все возможное, чтобы отыскать Марианину; также он отправлял ему письма для министра полиции, военного министра и министра внутренних дел, дабы они оказали ему содействие в его поисках. Внезапно послышалась канонада.

Заслышав грохот орудий, Туллиус прекратил писать, встал и большими шагами принялся расхаживать по комнате, восклицая: «Что станет с Францией!.. О, страна моя!.. Но будь что будет, совесть моя чиста, я исполнил свой долг, ради него я оставил Марианину и ее отца…»

— Туллиус, — воскликнула Марианина, — Туллиус!..

Она сжала его в объятиях, но Туллиус продолжал ходить так, словно никто даже не коснулся его. Слезы девушки капали ему прямо на лицо, но он продолжал ходить, не замечая их!.. О, сколь велики были терзания Марианины!

В эту минуту вошел Смельчак и сказал:

— Генерал, пора ехать, враг наступает!

Тут невидимая лампа, освещавшая это фантасмагорическое зрелище, погасла, и Марианина, погрузившись в кромешную тьму, больше ничего не видела. Она вернулась в то непонятное состояние, которое ей довелось испытать перед тем, как увидеть Беренгельда. Она вновь была бесчувственна, словно игрушка в руках неведомого ребенка.

Странное состояние ее продолжалось еще долго, и за это время произошли вещи удивительные и необычные, выходящие за рамки возможного, но воспоминания о них изгладились из ее памяти. Она помнила только о том, как выглядел в ее видении Беренгельд, и о данном ей старцу обещании явиться через четыре дня в одиннадцать часов вечера ко входу в дом, что стоит среди развалин в обширном саду неподалеку от Обсерватории. Она запомнила дорогу в этот дом и вход в него, ибо непременно пообещала туда прийти.

Она смутно припоминала, что, кажется, сильно и долго сопротивлялась, прежде чем дать такое обещание, но в конце концов гигантский старец окутал ее густыми удушливыми испарениями и восторжествовал…

Вчера в десять часов вечера Марианина пришла на обещанное свидание, в одиннадцать последовала за старцем, а в половине двенадцатого уже перенеслась к своему дорогому Беренгельду!.. И вот теперь Марианина просыпается: чувства, обуревающие ее, не поддаются определению. Ей кажется, что сейчас половина одиннадцатого вечера и она все еще находится на Западной улице, неподалеку от Люксембургского сада. А на самом деле уже десять часов утра!.. И она лежит в своей постели, у себя в спальне, в доме своего отца…

Она с трудом открывает глаза и видит у своего изголовья Жюли и Верино. Время, прошедшее с половины одиннадцатого вчерашнего вечера до десяти часов сегодняшнего утра для нее как бы не существовало, от него у нее осталось только два воспоминания.

Она видела Беренгельда и обещала старцу через четыре дня прийти к нему во дворец. Также она понимает, что добровольно поклялась никому не рассказывать о том, что случилось с ней этой ночью. Однако весь день она с трудом удерживалась от того, чтобы не посвятить отца в события, произошедшие с ней минувшей ночью, но невидимая сила удерживала слова, готовые сорваться у нее с уст.

— Ты очень страдала, дочь моя? — были первые слова, обращенные к ней ее отцом.

— Как вы себя сейчас чувствуете, мадемуазель? — подхватила Жюли.

— Что вы хотите этим сказать? — отвечала им удивленная Марианина.

— Врач думал, что ты больше никогда не очнешься, — ответил старик отец. — Вот, смотри, Марианина…

До крайности удивленная, молодая женщина вгляделась в лицо отца и увидела, что глаза его красны и опухли от пролитых слез. Она рассмеялась; ее звонкий смех, свидетельствующий о бодрости духа и здоровье, отнюдь не ободрил старика, а, напротив, ужаснул его. Взглянув на Жюли, Верино заметил, что и на нее этот смех подействовал точно так: они оба решили, что Марианина сошла с ума.

Наконец девушке рассказали, что, когда вчера после полуночи она вернулась домой, глаза ее недвижно смотрели в одну точку, а язык совершенно одеревенел и она не могла вымолвить ни слова. Не отвечая ни на один заданный ей вопрос, она, словно заведенный механизм, разделась и легла в постель: при этом она вела себя так, словно рядом с ней никого не было. Она не заметила даже отца: похоже было, что она просто не видит его. Обеспокоенные ее поведением, Верино и Жюли послали за врачом, тем самым, который только что ушел, заявив, что им следует уповать лишь на чудо, ибо никто не сможет помочь ей справиться с ее болезненным состоянием, доселе не имеющим описания в анналах медицинской науки. Каждый раз, когда врач, Жюли или отец касались Марианины, она издавала тихий жалобный вскрик…

Марианина ничего не поняла из их рассказа, но, к великому удивлению отца и Жюли, встала: она была совершенно здорова.

В это время Беренгельд и Смельчак действительно находились в небольшом городке неподалеку от Парижа. Узнав о событиях в Фонтенбло и об отречении Бонапарта, генерал сел в карету и отправился в Париж.

Беренгельд был в отчаянии: все усилия его по розыскам Марианины и ее отца окончились неудачей; только что он отправил запрос в Швейцарию, дабы узнать, по какой дороге изгнанники возвратились во Францию… и т. п. Но пока мы оставим генерала Беренгельда у него в особняке. Мы также покинем и нежную Марианину, днем и ночью грезящую о своем возлюбленном. Из газет она узнала о прибытии Беренгельда в Париж; однако она поклялась не делать ни единого шага, чтобы встретиться с ним. За время пережитых ею несчастий гордость Марианины болезненно обострилась; но стоит только ей вспомнить о том радостном и счастливом дне, когда Беренгельд вернулся из Испании, как слезы сами струятся по ее щекам.

— Тогда я могла, — уговаривает она себя, — выехать к нему навстречу! У меня был великолепный экипаж, отец мой был префектом, и я была богата!.. Теперь я бедна, мой отец — изгнанник, и, значит, это он должен первым прийти ко мне!

Однажды вечером [23] в Пале-Рояле, в кафе «Де Фуа», за двумя стоящими в углу мраморными столиками сидели семь-восемь завсегдатаев; на столах стояли полупустые чашки и блюдечки с забытыми в них кусочками сахару.

— Странно, — произнес маленький человечек, опуская в карман оставшийся сахар, — я бы даже сказал удивительно, что правительство не обратило внимания на столь поразительные вещи: подобные факты заслуживают внимания…

— Сударь, — отвечал человек с бледным лицом, — науке это уже давно известно, и все, что вы полагаете необычным, является всего лишь результатом научных исследований, проведение которых требует умов, способных целиком отдаться изучению природы. В одном из своих трудов я уже давно описал столь поразившее вас явление; я и сам был свидетелем весьма любопытных экспериментов.

В ответ слушатели в количестве пяти человек неодобрительно закачали головами, и победа осталась за маленьким недоверчивым человечком, который тут же воскликнул:

— Фантазии, дорогой мой сударь; я был знаком с Месмером и видел его опыты с чаном! Но это же чистой воды колдовство, как в пятнадцатом веке, когда повсюду расплодились чародеи, изготовлявшие жидкое золото, алхимики, астрологи и прочие так называемые ученые, чьими фокусами пользовались мошенники, чтобы обманывать честных собственников… — Разгорячившись, коротышка продолжал: — Это напоминает мне розенкрейцеров, искавших секрет вечной жизни…

При этих словах высокий старец, с начала вечера еще не вымолвивший ни слова, шевельнулся. Он сидел в том же самом углу на очень низком табурете, отчего ему удалось скрыть свой гигантский рост, и сейчас голова его находилась на одном уровне с остальными собеседниками; шляпу он надвинул глубоко на глаза. Входя в кафе, он сумел смешаться с толпой многочисленных посетителей и остаться незамеченным; теперь же, когда он уже сидел, посетители заведения могли сколько угодно рассматривать его, пытаясь определить его истинный рост: все их усилия были тщетны. Словно спрашивая друг у друга, завсегдатаи переглянулись, неизвестный же, уткнув нос в воротник своего редингота, казалось, дремал над наполовину опустошенным бокалом пунша. Скоро им перестали интересоваться.