Беренгельд приказал поставить карету возле парапета, чтобы она не мешала проезду, и тоном, от которого у собеседников его кровь заледенела в жилах, произнес:

— Я видел интересующую вас девушку и знаю, что с ней произошло; она поведала мне историю своих ночных прогулок. Но скажите мне, сами вы знаете, кто этот старик? А если знаете, то почему вы осмелились рассказать о нем Фанни?.. Прошу вас, говорите все без утайки. При каких обстоятельствах вы встретились с ним? Не скрывайте от меня ничего! Перед вами генерал Беренгельд… и он честью клянется, что, даже если вы повинны в преступлении, тайна ваша будет надежно похоронена в глубине его сердца, и ничто не заставит его выдать вас. Итак, я слушаю! Я же обещаю рассказать вам, что стало с бедной Фанни.

Несмотря на внушающий доверие тон Беренгельда, рабочий колебался, бросая взгляды то на генерала, то на дорогу, то на своего товарища, то на Смельчака. Во взоре его промелькнуло беспокойство и некое чувство, похожее на стыд. Внезапно он покраснел.

Молчание его возбудило любопытство генерала и он сказал:

— Вглядитесь же в мое лицо и убедитесь, что я очень похож на того старца. — Рабочий вздрогнул. — Мне доводилось встречаться со старцем, — продолжал генерал, — поэтому все, что относится к нему, живо меня интересует. А если вы не расскажете мне, при каких обстоятельствах познакомились с ним, то вина за возможные последствия вашего молчания падет на вас.

Схватив руку генерала и судорожно сжав ее, работник мануфактуры наклонился к его уху и зашептал:

— Генерал, а вы уверены, что сумеете оказаться выше общепринятых предрассудков?

— Разумеется! — ответил Беренгельд. Презрительная улыбка, заигравшая на его губах при слове «предрассудки», была наилучшим тому доказательством.

Тогда собеседник генерала приказал своему товарищу отойти. Смельчак остался: генерал поручился за его молчание, а у работника мануфактуры не было причин не доверять солдату; к тому же величественный вид Жака Бютмеля, прозванного Смельчаком, мог внушить почтение любому.

Опираясь на распахнутую Беренгельдом дверцу кареты, работник начал свой рассказ, стараясь говорить тихо, чтобы слова его долетали только до ушей тех, кому были предназначены. Он начал так:

— Генерал, я родился и вырос в Анжере. До революции я был мясником. Внезапно, не оставив наследника, умер городской палач, и мне выпал роковой жребий стать его преемником!..

Услышав такое признание, Смельчак, несмотря на раскаяние, прозвучавшее в голосе рассказчика, отвернулся от него; став вполоборота, доблестный гренадер принялся насвистывать военный марш. На лице его явственно читалось отвращение. Рассказчик заметил, какое впечатление произвели его слова на слушателей, глаза его наполнились слезами, однако он сумел сдержать их. Видя, какой оборот принимает дело, генерал решил приободрить его: соображения гуманности возобладали над предрассудками.

— Сударь, — взволнованно произнес работник, — никто в городе, за исключением моей жены, не знает, каким страшным ремеслом мне приходилось заниматься прежде. — В голосе его звучало страдание, однако он продолжил: — Шел тысяча семьсот восьмидесятый год, я недавно женился. Неожиданно моя жена опасно заболела. Сначала ее терзала жестокая лихорадка, потом я боялся, что у нее обнаружится рак — словом, множество непонятных болезней причиняли ей неимоверные страдания. И ни один врач не пожелал прийти ко мне, чтобы помочь ей.

Однажды вечером жена уже приготовилась отойти в лучший мир. Я сидел подле ее кровати, спиной к двери; внезапно дверь заскрипела, жена открыла глаза, но, взглянув в ту сторону, откуда раздался скрип, издала ужасный вопль и потеряла сознание. Я повернулся и замер в изумлении!.. Мне показалось, что ко мне явился дух первого обезглавленного мною преступника.

На меня медленно надвигалась чудовищная фигура старика гигантского роста; глаза его горели, словно раскаленные угли, отчего я решил, что передо мной все же живое существо. Дрожа от страха, я вскочил, не решаясь вымолвить ни слова, и уже приготовился защищать свою жизнь, когда существо знаком приказало мне занять прежнее место.

Пододвинув стул, старик сел рядом с кроватью и взял руки моей жены в свои. Внимательно рассмотрев их, он повернулся ко мне и предложил страшную сделку…

Рассказчик запнулся, но, подбадриваемый генералом, наконец тихо произнес:

— Он попросил у меня тело живого человека. — Беренгельд содрогнулся. Бывший палач, с тревогой наблюдавший за своим собеседником, видимо, решил, что ужас, исказивший лицо генерала, имел причиною отнюдь не его поступок, и быстро добавил: — Я согласился! — Он помолчал и продолжил: — Но это произошло не сразу, а только после долгой борьбы с самим собой; этот странный человек зачастил ко мне, и в конце концов доводы его меня убедили. Впрочем, думаю, что решающую роль здесь сыграла моя любовь к жене.

Каждое свое посещение коварный старик являл мне свое могущество: едва он входил в комнату, как болезнь отступала, и мучения жены прекращались, но стоило ему покинуть наше жилище, как страдания моей супруги возобновлялись с новой силой. Он же, уходя, повторял свое обещание: «Жена твоя выздоровеет, если ты согласишься на мои условия». Я обожал Марианну, и ее стоны разрывали мне сердце!..

Наконец, в один из вечеров я пообещал старцу, что сниму с виселицы первого же преступника до того, как веревка удушит его, и отдам ему!

И я это сделал, генерал! — воскликнул бывший палач. — Но сколько мужчин шли ради своих возлюбленных на гораздо более страшные преступления!.. Что мне еще вам сказать? Жена выздоровела, она жива и до сих пор не знает, какую цену заплатил я за ее жизнь.

Последние слова повергли Беренгельда в неописуемый ужас; казалось, они пробудили в нем какие-то давние воспоминания, от которых он испытывал мучительные угрызения совести.

— Обстоятельства, сопутствовавшие посещениям загадочного старца, — продолжал работник мануфактуры, — изгладились из моей памяти: события революции заслонили их. Я также не помню, как он лечил мою дорогую Марианну. Могу только с точностью сказать, что он не пользовался ничем, кроме собственных рук и настоек, вынимая пузырьки из карманов широкого плаща, поэтому я не видел, что это были за настойки. Зато когда он уходил, жена почти всегда засыпала, а он запрещал всем, даже мне, приближаться к ней. Проснувшись, жена обычно ничего не помнила, и я напрасно расспрашивал ее, что за лекарства давал ей старик: она не отвечала и лишь удивленно смотрела на меня.

Эти печальные события случились тридцать два или три тридцать три года назад; с тех пор я больше не видел моего удивительного лекаря. Тогда я даже не осмелился спросить у него, зачем ему был нужен преступник, злодеяниями своими заслуживший целый десяток смертей! Мне известно только, что негодяй бесследно исчез.

И вот, генерал, недели две назад на дороге, ведущей к холму Граммона, я встретил старика, закутанного в мерзкие лохмотья. Не знаю, что побудило меня подойти к нему поближе… Вглядевшись, я узнал человека, исцелившего мою жену! Ошеломленный, я замер как вкопанный. Когда же оцепенение мое прошло, я бросился к нему и напомнил об анжерском палаче… Он улыбнулся. Вот тут-то я и сказал ему, что в нашем городе болен человек, чье здоровье дорого всем его жителям, и попросил его спасти отца Фанни.

Разумеется, говоря о нашем хозяине, я упомянул и о его дочери… Он долго выспрашивал меня о характере мадемуазель Фанни, приказал подробнейшим образом описать ее лицо. Как ни странно, но мои ответы удовлетворили его; в конце концов он заявил, что если я хочу видеть своего хозяина здоровым, то мне следует предупредить его дочь, так как он станет иметь дело только с ней и ни с кем иным: у него имеются достаточно веские причины, чтобы не привлекать к себе внимания посторонних.

Я рассказал мадемуазель Фанни то же, что и вам, скрыв от нее лишь обстоятельства, касавшиеся лично меня. И знаете, генерал, отцу ее действительно становится все лучше и лучше, а она каждую ночь возвращается…